Символы пустоты. Неюбилейное
Проблема Чехова как писателя в том, что он, с одной стороны, игнорирует действительность, он неточен в характеристиках, в описаниях, в фактах, иногда он попросту лжет (по ссылке — целый набор высказываний Ахматовой именно о социологическом не-реализме Чехова), с другой стороны, Чехов использует свои отступления от действительности прежде всего для её принижения, опошления, измельчения, он «закутывает всё в пепел», по выражению той же Ахматовой, но, наконец, есть и третья сторона — при этом Чехов свое принижение выполняет в псевдореалистической манере, он совершенно чужд «гоголевщины» или хотя бы «достоевщины». Его карикатуры продаются им самим как фотографии.
http://www.rus-obr.ru/day-comment/5473
Лев Лосев
Нелюбовь Ахматовой к Чехову
http://www.akhmatova.org/articles/losev1.htm
Прочитал, как раз в подростковом возрасте, и ничего сейчас не помню. Вот совершенно ничего. Никакого впечатления на меня сие произведение американского гения не произвело. Полагаю, что унылое говно, ибо с тех же времен в моей памяти осталось немало литературных произведений, которые в отличие от «ржи», произвели явно более существенное влияние. Из американцев тот же Фолкнер, или Уайлдер "Мартовские иды". Я вообще очень много читал
http://smirnoff-v.livejournal.com/104247.html
ЖЖ-шная публика уже Селенжера успела подзабыть (и то сказать, ведь два дня прошло), но я по своей тормознутости только открытие для себя сделал.
Мне один поклонник (9pixelov) романа «Над пропастью во ржи» написал о произведении так, «Хорошая книга об утопической мечте не допустить, что бы детей поглотила погань мира, выстроенного блядями».
И я догадался и даже перечитал. Это ведь типично манихейский текст! И людей с подобным, манихейским мировоззрением он цепляет. Другое дело, что манихейское восприятие мира в подростковом возрасте скорее типично. Впрочем, не менее типично оно и для наших шестидесятников, правда на всю жизнь.
Кстати, можно было бы подумать о связи между манихейством современных США и романом.
http://smirnoff-v.livejournal.com/104571.html
Розанов
Явление Розанова заслуживает не фельетона, а книги. Под внешностью шута билась в вечном трепете извилистая, ущемленная между пропастями душа, достойная анализа Достоевского. Под вихрами неопрятной головы покоился мозг, достойный бессмертия. Но от розановской души остался чад, а от розановского гения — если уже не истлевшие, то скоро имеющие истлеть, бессвязные, порой безумные, устремления. Не в одной России на закате 19-го века вспыхивали, что ржавые зарницы, такие полубезумные гении. В европейской обстановке Розанов дал бы русскую разновидность маркиза Сада и Спинозы. Оголенные, дразнящие проблемы пола и духа, культ фаллоса и чадородия, причудливая, туманящая смесь языческого с божественным, Аполлона с Моисеем, — вот что, пока, осталось от розановского гения.
Типичнейший российский интеллигент, Розанов, как и Суворин, начал свою карьеру бедным учителем. Литературную известность дала ему книга «Сумерки просвещения». Книгой этой Розанов вонзил нож в самое больное место царского режима — в царскую школу, где лепили российских верноподданных. Книга эта революционнее многого, что писал о России Герцен и Чернышевский. Естественное русло развития розановского гения после такого начала должно было устремиться в сторону революции, где плескались в ту пору муза Михайловского, Стасюлевича, Скабичевского. Из Розанова мог бы выработаться русский Вольтер. Но судьбе угодно было загнать этого опасного подкапывателя под российские устои в стан охранителей и эксплуататоров этих устоев. С ним случилось то же, что и с Меньшиковым — оба попали в золотые нововременские сети, оба продали свое старшинство за чечевичную похлебку.
Огромный розановский интеллект шел на буксире никчемной розановской оболочки и мелкой, трусливой душонки. «Люблю теплый навозец» — восклицал он в минуту распоясанной откровенности. Объятый вечной похотью и в соку российской обывательщины, Розанов-человек барахтался в этом навозе, покуда Розанов-мыслитель решал надзвездные проблемы бытия. Никто не любил так темных щелей российской обывательщины с запахом кухни и детской, жидким чаем на блюдечке и жирным поцелуем на вечно ищущих губах, никто так наивно-цинично не сознавался в своих животных слабостях, не демонстрировал их и не освещал, возводя акт размножения в высшее духовное задание человечества. Выбегая на улицу в нижнем белье, он тащил за собой полуодетыми свою жену и детей. В одной из таких своих экскурсий Розанов восклицает: «В дни, следующие за удовлетворением моей половой любви к жене, чувствую себя божественно: не кровь, а молоко в жилах...»
Жена краснела, а муж облизывался. На закате дней Розанов написал книгу (заглавия не помню), где изложены сокровеннейшие помыслы и ощущения этого насекомого с мозгом Сократа. По смелости и глубине книга эта гениальна. Но она непристойна даже для дома свиданий. А Розанов воспитывал на ней своих детей...
Три грани, о которые бились маленькая душа и крупный ум этого человека, были: пол, религия и политика. В корню этой тройки был пол, этика и политика скакали в пристяжках. Но пристяжные так резво навозили, что коренник едва за ними поспевал. Розанов-Свидригайлов то и дело кутался в тогу Савонаролы и Пожарского. И оскорблял. После кн[язя] Мещерского и Меньшикова никого так злостно не терзала наша левая, да и правая печать, как Розанова.
Но и политика, и религия лишь омывали изрезанные, хаотичные берега его существа, не касаясь загадочной глуби материка.
До сотрудничества в «Нов[ом] вр[емени]» и до основания «Религиозно-философского общества» Розанов вовсе не проявлял ни своих политических, ни религиозных взглядов. Как всякий русский разночинец-интеллигент, он был в оппозиции самодержавному правительству и официальной православной церкви. В качестве истолкователя гения Достоевского и его продолжателя Розанов не забывал ссылки великого писателя и его тезиса: «Церковь в параличе». Но Розанов был трус и обожал «теплый навозец» русского быта. Навозец этот для него был в столовой, спальне и детской. Только пройдя через них и получив в них полное удовлетворение, Розанов становился философом и антицерковником. За спиной своей он должен был чувствовать жирную кулебяку, жирную жену, шумливых детей и светящую лампадами божницу. Самые глубокие и смелые мысли Розанов ронял, отирая свой мокрый рот, прижимаясь к жене и детям.
Розанов был философом Божией милостью, — но философом не абстракции, а субстанции. Розановский ум, шутя, одолевал философские Монбланы Декарта, Карлейля, Конта, Канта и Фихте. «Критику чистого разума» он цитировал, как роман. По философской эрудиции в России не было ему равного. (Страхов, Данилевский, Соловьев превосходили Розанова цельностью мировоззрения, философским планом, но не эрудицией). Такие «умники» из розановских современников, как Мережковский, Гиппиус, Лев Шестов, Бердяев и друг[ие], трепетали перед «Васенькой»: хихикая и сюсюкая, этот жук бил слонов.
Но вот, покуражившись на верхах, жук оседал к низам, на свой «навозец», с Олимпа прыгал в спальную и детскую. И тогда его брали голыми руками: тогда любой осел лягал правопреемника Достоевского и Соловьева...
Сексуальная философия Розанова уготовляла путь теперешней сексуальной большевизации; его религиозная философия — теперешнему безверию. А между тем, если читать Розанова умом и сердцем, а не нервами, многое, за что его казнили, может быть ему прощено и даже от него воспринято. Розановская философия плоти и духа сводилась к тому, чтобы сблизить, а не разъединить эти два элемента жизни, чтобы одухотворить плоть, чтобы низменное поднять до религиозного. Но нервные последователи Розанова устремились к плоти, перешагнув через дух — к фаллосу, опрокинув Вифлеем. И не икону заложили они в «брачный завиток», а бутылку шампанского и парижскую модель.
http://wg-lj.livejournal.com/822719.html
